Милана Алдарова
1. Рыбы
Да! мы - рыбы с разных глубин!
не приближайся!
сплющит...
2. Сегодня
сегодня мое
утопит без зла мое вчера
чара
каплю
сегодня мое
утонет без слез в завтра моем -
в чаре
капля
3. Саженец
В первоапрельское хмурое, сырое утро
на просторах новостройки
напропалую
метался
ветер.
Двенадцатилетний саженец —
пустяковинка-прутик, поселившийся здесь поздней осенью —
трепетал, едва выдерживая штурмовые броски,
и со страхом хватался за небо:
— Ой, мама!
— Папа! — возмущённо отозвалось небо. — Папа! Чему только
вас там учат в питомниках! Что ни год сызнова повторяю
вот таким же никчёмным недотёпам да невеждам, как ты:
«И Мать-Земля породила Небо. И вступила с ним
в благоподатный брак,
от коего ниспошло
всё сущее».
Понял?
Саженец благодарно чихнул.
— Стыдись, недоросль! —
тяжело пыхтело страдавшее одышкой небо. —
Гимназист твоих лет — и ранее! — читал в оригинале Гомера!
Разыгравшийся ветер с гиканьем промчался по обтаявшему шоссе,
широко раздавая увесистые шлепки направо и налево.
Вздрагивая под разудалой бойцовой ладонью,
недотёпа-невежда-недоросль
безоглядно
вцепился всеми ветвями в небо:
— Ой, мама!
4. Пена
Плещутся кроткие волны. Пылает вечернее небо.
Тонкой рукою прибрежную пену и глажу, и нежу.
Белая пена на чуждом песке умирает мгновенно.
Смутно, кругами, из дальнего детства всплывает легенда...
Дольше людей триста лет! — наслаждаются жизнью сирены.
Весело. Вольно. Ни жала софизмов. Ни язвы сомнений.
Сон бестревожен. Неведомы ярые распри с собою.
Жемчуг, янтарь ли, каменье ль стоцветное — бесперебойны.
Но лишь рассвет триста первого года над морем зардеет
блёкнут соцветия уст, золотые чешуйки тускнеют,
очи смыкаются наглухо, хвост замирает бессильно...
Вчуже — недвижную кладь исторгают родные глубины.
Вот уж и солнце, в обход свой спеша,
ее бегло задело —
взвеялись
плоть и душа
перелётною
пеною
белой...
Белую пену ласкают — так нежно! так бережно! — пальцы.
Медлят горячие капли, жгут вежды... Безудержно плачу.
Душу — о, столь краткосрочную! — бренной бедняжки сирены
жаль — о, невмочь! — человечьей душе моей
вечно
нетленной.
5. Святые дары
баллада
В пригороде московском,
вроде бы в Болшеве где-то,
на крутолобом пригорке
высилась
стройно
церковь.
Лет двести — не меньше — царила
над ниц распростёршимся долом.
Дорога
с ревностным пылом
струила к ней
пёстрые
толпы.
Но вот уже полстолетья
как ни попа,
ни креста...
ни голоса —
разве ветер
загонит голодного пса...
Отлучила её
революция
от земной и небесной любви!
Лупятся стены
будто
чирья да струпья пошли
И по трещинам —
по ранам! —
посыпано солью —
травой
И вороньё
неустанно
над голой —
без кровли —
главой
И цепко
корнями — когтями! —
в каждую брешь — щель —
дерево въелось — поганин —
не страшась
сердоболья
людей
И гложет памятку предков
наглым
дневным
упырём
души Христовы!
нехристи!
помогите!
не то —
на слом...
Слух обманулся?
Взабыль
глухо рыдает зодчий?
вечного духа
чадо
с бренной кирпичной плотью
не обрекайте
проклятию
гибели —
без Евхаристии!
милостиво
подайте
дары —
мастерка
да извести...
_____________________________________________
Поганин ‘ — язычник, некресть (В. Даль).
Согласно христианскому вероучению, вечную погибель
(души) предотвращает обряд Евхаристии, то есть
причащения к Святым дарам — «св. тайнам тела
и крови Христовой» (В. Даль) — а это просвира
и церковное (освящённое красное) вино.
6. Горное озеро
Взор возведешь –
Белизна несказанная
дыбится – голову кру’жит
склонишь ресницы –
зыбится-дышит –
голову кружит –
бездонная голубизна
зов засылая из глуби –
кинь себя! кинь! урони!
в обитель радостных рыбин!
с ними сверкать на стремнинах будешь!
нырять ниже водорослей!
взмывать выше отблесков солнца!
обгоняя беззавистно лидеров!
вихрем! свободно! всегда!
лишь обымет желание! –
голову кружит бредово
бездонная голубизна
7. Девочка и крокодил
Крокодил горько плакал. По его длинной, унылой морде катились такие огромные слёзы, что сердце девочки разрывалось от жалости. Стоя за железной решёткой, опоясывающей его дом в зоопарке, она пыталась представить себе, из-за чего крокодил кручинится. Спросить его об этом прямо она никак не могла. Ведь он не умел говорить по-человечески, а по-крокодильи девочка не знала. Родители начали её пока обучать лишь одному иностранному языку — немецкому.
“Какой же он несчастный и одинокий, — думалось ей. — Увезли его из Африки, где солнышко греет круглый год. — Географические истины были ей только что преподаны взрослым братом-школьником, который отошёл на минутку — поздороваться с одноклассницей. — Конечно, он здесь мёрзнет. И родных нет, и поиграть не с кем. Как же ему, должно быть, плохо!”
Девочка бросила конфетку. Хотя она ещё не умела читать, ей было доподлинно известно, что прямоугольная, белая табличка именно это строго воспрещала.
Крокодил подплыл ближе. Из его глаз лились нескончаемые потоки.
“Как он надрывается! Может быть, ему было бы приятно, если б я его погладила? — девочке очень хотелось утешить страдальца, — Сквозь чешуйки он, конечно, ничего не почувствует, — рассуждала она, боязливо поглядывая на гигантское тело, закованное в грязноватую, с прозеленями броню. — Но если я тихонечко проведу по векам, он поймёт, что я ему сочувствую, и, наверное, будет меньше горевать”.
Крокодил безудержно рыдал. Ей даже послышались всхлипывания.
Она присела на корточки, прижимаясь лицом к холодным, жёстким прутьям ограды. Крокодил подполз совсем близко, как бы догадываясь о таком милосердном, целительном намерении и от души его приветствуя.
Собрав всё своё мужество, она протянула вперёд дрожащие пальцы.
Крокодил откусил руку по локоть.
8. Рождение Минотавра (отрывок из оратории «Дедал»)
Моё прибытие всполошило гинекей, где едва стихнул встревоженный гомон и улеглась суматоха вокруг госпожи, разрешившейся трудно от бремени. Не иду к истомлённой. С ходу прямо к дитяти. Голова! И велика, и вроде бы странно приплюснута сверху... И так неприятно ударяет дисгармония черт. Так тягостно поражает. Настораживает. Удерживает... Стою. Не могу уйти. Приглядываюсь. Грубо скошенный лоб. Тяжело выдвинутая массивная челюсть с вывороченными, как у внуков Египта, нашлёпками толстых розовых губ. Нелепо оттопыренные, врозь и вкось треугольники вислых ушей. И шеве´лятся... Мерзость!
Но повивальные бабки согласно твердят, тараторят, частят. При запоздалых-то родах каких несказанных причин не стрясётся! не выпадет! не приключится!
Не серчай царь!
не гневайся!
не точи сердца
думою!
Все огрехи-
нескладицы
точно галька
теченьями
тихой струйкою
месяцев
посотрутся!
посгладятся!
Сочась ядом, вползало в душу подозренье. Выдумала Пасифаэ небылицу про быка, дабы прикрыть неприглядность будничных плутней распутницы, не умеющей с достоинством ждать мужа!
Между тем ребёнок рос непостижно быстро. И что ни день явственнее проступало уродство. Ступня раздваивалась в копыто. Шея вздувалась и укорачивалась. Голова, и без того несоразмерная, становилась крупнее и крупнее. Покрывающий её пушок не исчез. Но крепчая, сгущался в шерсть. А пониже макушки припухло с обеих сторон по шишке. И вскоре вытянулись. Ороговели. Не оставляя места сомнениям! Народ нарёк монстра МиНοтАврοм, Быкοм МиНοсА. Я повелел стегать плетьми прислужниц. И повинились. Каждую ночь, обернувшись тёлкой, Пасифаэ убегала в поле. Никто не смел ей перечить. Полагали, Воля богов!
Говорить он так и не выучился. Хотя, случалось, изумлял изрядной сметливостью. Нередко накатывали на него беспричинные шквалы буйства, и тёмно-синие, как у отца, глаза затопляла багровая лютость. Скрытен был. И безмерно прожорлив. Огромная пасть пугала обилием белых, здоровых зубов, без труда перемалывающих кости. Зачадил слушок, будто вечерами тайком покидает дворец и подкарауливает заблудившихся путников, а на рассвете стражники находят окровавленные одежды. Дабы унять глупые толки, пришлось заточить его в подземелье. Но раздававшийся порой дикий рёв лишал меня покоя.
С превеликой радостью прикончил бы я ублюдка, кабы не риск подлить взгарного масличного масла в полыхающий жаром костёр Посейдонова гнева. Умилостивить бы прежде Владыку Вод! заклать четвероногое, навлёкшее на меня беду! Увы, слишком поздно. Беспощадный Кронид уже поразил бешенством проклятого. И, смертельно боднув пастуха, кому в высший почёт вменялась его неусыпная холя, он рванул, брызжа пеною, прочь с сочнотравья раздольных росистых лугов. Без устали мчит обуреваемый яростью. Вытаптывая посевы и выгоны. Разрушая встречные постройки. Наводя ужас на всё живое. Его неистовство несло гибель стране. Надвигалась чёрная угроза голода и разоренья.
9. Торжество лёта (отрывок из оратории «Дедал»)
Я облако белое плавно плывущее по небу
Мне чужды земные заботы невзгоды и горести
Нектаром богов упиваюсь — дыханием солнечным
Неслыханной радостью всё естество моё полнится
Не за чужим хвостом!
Сын вожака
меньшой
первым!
иду
в строю
Кто превзойдёт
мою
скорость?
Тολькο Эολ!
ДοгοНю!
ОбгοНю!
ВсΣх!
Не веря себе
вверяюсь стихии воздушной
В безумную высь
несут меня крылья послушно
Земля далеко
аж дух захватило!
Я отдан во власть
неведомым силам
Бездумно теку
путиною зыбкой
Кровь бьётся в висках
как в неводе рыбка
Рука в пустоте
Ступне нет опоры
Но по’ят волшбой
незримые хоры
Пузырится гимн в мозгу
опьяняя
немыслимой! в звон!
хрустальностью яви
Как кружит восторг
в немереных недрах
прозрачности!
Как будто во сне
я рею
свободно и празднично!
Не сок мандрагоры —
вверх дном чаша Вакха!
Не грёзы на ложе —
на волнах качает!
на волнах
незримых
на волнах
неслышных
на волнах
без плоти...
Парю...
Невесом я...
10. Кольцо
Меняться кольцами?
Ни-ни! мое не тронь!
Не цацка ювелирная
с витрины
виднейших мастеров
и не поделка
старинная
из мшистых дебрей клада —
больше! больше!
Возьмёшь надеть,
а следом повлекутся
и мое прошлое,
и будущее —
сонмы
теней, миров величественных...
Будто
на дне морском в часы отлива ухватил
призыв, блеснувший мельком,
а пошла
цепь — сплошь литое золото!
От счастья
зайдётся ретивое поначалу.
Ты выбираешь ее лихо, ловко,
насвистывая свой мотив любимый,
а то в пылу и рявкая «эй, ухнем!».
Звено к звену! аж искрится на солнце!
У ног твоих растёт-сверкает груда
живых витков — могучий царь-дракон
тугое тело петлями свернул
и ждет... А цепь —
что солнца луч! —
не иссякает.
И вот задумываешься — в какие глуби
она уходит и тебе ль под силу —
да и зачем.
Тревоги смутной хоботок
пчелиных
цепче.
Что-то расхотелось
тянуть...
Нож перочинный вынул —
стервенея,
металл терзаешь лезвием добротным —
рассечь бы только! разомкнуть! — и бог с ней,
с казной несметной! унести бы долю
свою! законную, наземную, земную...
Но цепь крепка, и близится прилив,
и мочи нет так глупо распрощаться
с добычей дорогой...
Сметенно мечешься,
тоскуешь,
сердце
рвётся...
А я... а мне...
Нет-нет, не тронь
не тронь
мое кольцо.